Млечный рассветный туман только-только начал таять в лучах восходящего солнца, когда из ворот Лувра выехал экипаж. Одна за другой мерно ехали богато ряженные кареты, запряженные крепкими породистыми лошадьми. Следом за ними, рассекая морозный воздух, пустили своих гнедых трусцой королевские гвардейцы.
Людовик сидел тихо, немигающим взглядом провожал он сначала парижские здания, а затем и домишки предместья - карета держала путь на север, в Сен-Клу, где их ждал Бартоломей Герварт - немецкий банкир и интендант финансов. Филипп следил за тем, как чуть приоткрываются узкие полоски губ его брата так, будто он хочет что-то сказать. Но затем губы смыкаются снова. Людовик хмурится. Молчание вдруг стало таким напряженным, что, казалось, его можно потрогать, но Филип Анжуйский слишком дрейфит, чтоб прервать его первым.
- У тебя новый слуга, - начал Луи, не отводя глаз от окна кареты. В воцарившейся следом за его словами тишине слышалось, как всхрапывают лошади.
- Да, - скучающе протянул Филипп. - Ты его видел? Потому что я ещё нет. Говорят, он хорош собой и...
- Кто тебя попросил? - Луи повернулся к брату. Лицо его ничего не выражало.
- Не понимаю, о чем ты спрашиваешь, - не выдержав взгляда, Филипп отвернулся к окну кареты.  Он чувствовал себя будто пойманный с поличным вор.
- Граф де Гиш? - Стал гадать монарх, вглядываясь в лицо напротив. Ни один мускул месье не дрогнул при упоминании графа, - значит, нужно попробовать еще. -  Нет? Ладно.
"Почему я должен чувствовать себя виноватым?" - спрашивал себя Филипп и не находил ответа. Этот пробел и зажег искру раздражения, что вылилась в гневливом взгляде, которым месье окинул короля.
- Позволь угадать... Граф де Вард? - Не унимался Луи. Филипп больше всего ненавидел это родное лицо, когда оно было лишено всякого выражения. Он так умел. Будет лучше сказать - так умел только он. Филипп дал слабину, сдвинув брови к переносице и поджав губы. Людовик не без удовольствия улыбнулся. -  Так я и думал.
- Прошу, ты меня утомляешь.
Граф де Вард был человеком с крайне скверным характером, живым умом и свободой от этики. Этой свободой-то граф и прельщал принца. Он вертелся в высшем свете и делал это на высшем уровне, с особым размахом и изяществом. Несмотря на свой уже не молодой возраст, Франсуа-Рене умел очаровывать и, безусловно, обладал магнетизмом: как опытный хирург, он ухватил молодого месье за нервы и теперь играл на них, словно на струнах. Отзывчивый и чувствительный, юный Филипп искренне переживал за своего друга, - не так давно граф де Вард был серьезно ранен на дуэли. Месье часто бывал у него, беспокоился о его здоровье и в стремлении быть полезным в тяжелой ситуации, принялся выполнять его просьбу - принять ко двору племянника герцога д'Эльбефа.
- Ты утомишься еще сильнее, если сейчас покинешь эту карету и пойдешь пешком.
- Это будет тем оскорблением, которое не так-то просто простить. Брат. - Филипп посерьезнел. Последнее слово прозвучало с нажимом, мол, вспомни, что я не просто грязь под ногами твоих начищенных до блеска туфель. - Это моя свита и я решаю, кто займет в ней место. Что не так с де Вардом? Ладно. Не тот вопрос. Что не так с Филиппом Арманьяком?
- Еще пять лет назад его отец - Анри де Лоррен д'Аркур - перешел на сторону фрондёров после ссоры с кардиналом Мазарини. Он изменщик.
- А до этого он разбил испанцев, которые имели численное превосходство, под Пьемонтом. И не только. А осада Турина? А... Нет, не перебивай меня. К тому же дети не обязаны страдать от грехов своих отцов. А граф д'Аркур примирился со двором, если мне не изменяет память. Молодой Филипп д'Арманьяк ни в чем пока не виноват. К тому же хорошо иметь врага, если уж этот неоперившийся юнец тебе враг, под своим боком, - Филипп так быстро говорил, что у него спёрло дыхание, а щеки раскраснелись. Он отдышался и добавил. - Это моя свита и мне решать.
Остаток пути они провели в молчании.
В Сен-Клу гостей встретили помпезно и со всеми возможными почестями. Это был замок, выстроенный под явным итальянским влиянием: плоская кровля, фасады, украшенные фресками. Огромная территория с садами и террасами, что спускались к Сене, фонтаны и скульптуры.
Во время обеда герцог Орлеанский разрешил новому пажу расстелить для него салфетку - всё это время внимание Месье было приковано к Филиппу Арманьяку. На вид лет пятнадцати он был подвижным и живым, наверное, самым живым в плоскости Сен-Клу. Он держался с явным достоинством и как будто бы не знал, какой красотой обладает. Когда закончились все формальности, гостям предложили прогуляться по территории замка. Филипп сделал жест в сторону молодого Арманьяка, приказывая подойти поближе.
- Филипп де Лоррен-Арманьяк, - медленно проговорил Филип, будто смакуя каждую часть его имени по отдельности. Они шли мимо бассейна, где в прозрачной воде плавали карпы, - сложно вам? Признайтесь.

Октябрь принёс с собой прохладу и затянул небо серой пелериной. Присмотрись — белый диск под ней — солнце. Ветер волной прокатился по кронам деревьев парка Сен-Клу, неся с собой терпкую прелость опавшей листвы, и покрыл меркой рябью зеленые воды бассейна. Филипп вздрогнул, как по обыкновению вздрагивает человек, недавно вышедший из теплого дома, но не тронул полы своего темно-синего бархатного жюстокара. Он был здоров, тело его было закалено фехтованием на свежем воздухе, так что ни купания в вечерних фонтанах ранней весной, ни осенняя прохлада не могли свалить его с ног и уложить в постель с жаром. Филипп Анжуйский был само созерцание. Он с жадностью любителя прекрасного рассматривал усадьбу интенданта финансов. Она была не столь шикарна, как королевские резиденции, но несомненно стала куда краше с тех пор, как Бартоломей Гервард расширил парк и построил большой каскад фонтанов, спускающийся до самой Сены. Эта итальянская простота, которой дышала усадьба, будила воображение юного Месье больше, чем все вычурные дворцы Парижа. С тех пор, как его брат увлекся охотничьим домиком отца в Версале, который лепил по собственным нуждам и прихотям, Филипп стал мечтать о собственной резиденции. Как минимум для того, чтоб скрыться с глаз вездесущего кардинала Мазарини и его прихвостней.
Весь день до полудня прошел в трапезах и бесконечных разговорах о делах государства. О тех самых, в которые Филиппа обычно не посвящали. Он слушал, но под пристальным взглядом Джулио Мазарини даже не думал о том, чтобы присоединиться к беседе. Большую часть дня он молчал, подавая голос лишь тогда, когда речь заходила об искусстве или войне. Его присутствие было здесь весьма номинальным. Скучал ли принц? Не то слово. Злился, обижался и недоумевал — вот слова куда более подходящие.
На фоне Филиппа де Лоррен-Арманьяка, который напоминал молодого павлина, расправившего свой яркий хвост, чтобы произвести наилучшее из впечатлений, Филипп Анжуйский сам себе напоминал ворону. Он проигрывал в голове разговор с Луи и вновь и вновь приходил к мысли, что всё сделал правильно. Осталось лишь узнать, что из себя представляет юный де Лоррен. Одет он был хоть и по последней моде, но не с тем размахом, что принят во дворе. Аксессуар в виде трости и вовсе выглядел нелепо в его юношеской руке. Кроме того, трость наверняка мешала прислуживать. С виду он казался весьма разбалованным и даже немного напыщенным, но столь очаровательным,  что фрейлины дочери интенданта заливались краской и хихикали в сторонке, когда Лоррен-Арманьяк проходил мимо. Сейчас на фоне желтого с налетом багрянца убранства парка его пшеничные локоны отливали золотом, а многообещающие взгляды затрагивали невидимые нити в душе Месье.
— При дворе бывает по-всякому, — ответил Филипп и с едва заметной улыбкой отказался от очаровательнейшего из приглашений присесть. Вот так так. Его Шевалье оказался до невозможности непосредственным. По его поведению, выходящему за рамки приличий, быстро стало понятно, что раньше он никому никогда не прислуживал и с монаршими особами дел не имел. Слишком много дьявольской крови было в этом самозванном ангеле. Но Шевалье был прав: лесть при дворе — дело привычное, люди пытаются тебя использовать, чтоб добиться твоего расположения и иметь с тебя звонкую монету или место при дворе, что в сущности почти одно и то же. Только вот Месье особо не лелеяли. А льстили в основном для того, чтобы получить королевское расположение.
Знали бы они, как часто брат короля впадает в королевскую немилость, обратились бы к кому другому.
Филипп в задумчивости повернулся лицом туда, где несла свои воды Сена, а за ней лежал Париж. Столь длительный прием уже утомил его. Месье обернулся, чтобы задать очередной вопрос, но поймал лицом брызги из бассейна. Вода стекала по лбу и срывалась каплями с кончика носа прямо на белое жабо и жемчужинами скатывалась по бархату жюстокара. Филипп открыл зажмуренные глаза и медленно подошел к Шевалье. Одна ладонь легла на хрупкое мальчишеское плечо, а вторая ловко развязала шелковый бант на шее. Пока Его Высочество рязвязывало бант, губы его тихо произнесли:
— Я прощаю вас. На этот раз. — С особым нажимом проронив последние слова, Филипп с элегантностью монаршей особы вытер лоб надушенной тканью. Могли ли его действия остаться без ответа? Вряд ли. Златокудрый подлец будто глумился над ним.
— Стоит ли мне оставить его у Вашего Высочества, и ограничится ли Ваше Высочество одним только бантом?
Бант Месье вернул хозяину, а затем развернулся на каблуках и быстро пошел в сторону дворца. Он мог позволить вести себя грубо Арману де Грамону и даже де Варду, один из них был прекрасным любовником, другой — блестящим генералом. В конце концов их было за что уважать, но позволять мальчишке пинать себя было уже слишком.
Это был не единственный паж, которого Месье взял с собой. Боясь еще какой выходки Шевалье, Филипп приказал тому, другому, ухаживать за собой, когда подошло время ужина. Шевалье добрую половину вечера должен был стоять, смотреть и ждать приказаний. Как ни старался Месье забыть о присутствии Арманьяка рядом, ничего не получалось — чертов бант будто был пропитан его парфюмом насквозь. Пряный гвоздичный аромат преследовал Филиппа весь вечер, как бы тот не тер свой лоб салфетками. Сам Арманьяк строил из себя глубоко обиженного и оскорбленного и даже не смотрел на принца, хотя время от времени Месье едва удавалось поймать ускользающий взгляд этих глаз. Чем ближе подходил конец дня, тем меньше злился Месье. Шевалье теперь казался ему просто мальчишкой, который говорит то, что думает, и делает то, чего хочет. Не такого ли человека рядом хотел себе Филипп? Честного.
Наконец-то визит подошел к концу и Бартоломей Гервард представил королевскому взору только-только прибывшую грамоту, подтверждавшую его дворянское происхождение. Собственно, грамота и была целью этого визита.
— Следует считать всех людей честными, но жить с ними надо как с мошенниками, — такой совет Мазарини дал Людовику перед тем, как отправить слуг седлать лошадей и готовить кареты. Луи  пригласил в карету очередную придворную даму, но тем и лучше — хорошо подышать свежим воздухом перед сном. Может, скорее выветрится запах чужого парфюма. В темноте туда-сюда сновали слуги со светильниками в руках, будто блуждающие огоньки, заманивающие путников. Месье прислонился к деревянной подпорке, что держала козырек над конюшней и стал наблюдать за тем, как Шевалье седлает его лошадь. В голове вновь и вновь всплывал разговор с Луи, и Филипп стал сомневаться в правильности своего решения. Может, стоило помочь графу де Варду материально расстаться с внушительным долгом и не брать де Лоррена к себе?
— Даа... — протянул Филипп с легкой колкой насмешкой, — у вашего отца это получается куда лучше.

Рука наездника, затянутая в кожаную перчатку, ласково и успокаивающе потрепала Виконта, недовольно всхрапнувшего под двойной ношей. Он запрядал ушами и нервно переступил с ноги на ногу, а затем шагом двинулся к воротам Сен-Клу. Всадник ничего не ответил на слова юноши, лишь на мгновение опустил взгляд на пару рук, что обвили его талию. По телу прошла приятная дрожь, не имевшая ничего общего с упавшей к ночи температурой воздуха, и сладко заныло внизу живота, когда Шевалье прижался к спине Филиппа грудью. До носа долетел знакомый тёрпкий запах гвоздики и тонкий, едва различимый запах бургундского вина.
Вам приходилось встречать людей, которые были бы столь хороши, что будто явились из другой реальности? Шевалье был божественным явлением среди простых смертных, и при других обстоятельствах Месье даже поверил бы во  вмешательство Творца и в посланника с небес. Но сейчас в небо он посылал лишь одну молитву — чтобы Виконт не сбросил их с себя и Шевалье ненароком не сломал свою тонкую шею, скрывающуюся за надушенным шелковым бантом. Филипп пустил лошадь рысью и промчался мимо слуг, тянущихся на конягах следом за каретами королевы-матери и Людовика. Еще долго по возвращению шептались слуги в коридорах Пале-Рояля об увиденном накануне.
А вот о дальнейшем и пошептаться никто не мог, потому что никто не видел, как Месье вошел в комнату, прогретую для принятия ванны, и никто ничего не услышал — ни стражники, караулившие у двери, ни собравшиеся там слуги, — потому что на миг воцарилось прямо-таки гробовое молчание. На удивление Филиппа, он не застал там привычного множества слуг. Вместо них всех в полумраке комнаты, освещаемой камином да парой канделябров, на бортике ванны сидел Лоррен-Арманьяк, опустив узкую ладонь в воду.
— А где остальные слуги? — Филипп сложил руки на груди и оперся плечом о дверной косяк, будто еще не решил: заходить в комнату или отправиться на поиски пропавших слуг. Решили ли они скинуть все на нового слугу или же это было его решение?
— Я попросил их не беспокоить Его Высочество. — Юноша поднялся с бортика ванны и отступил в сторону, приподняв один уголок губ и невинно добавил — Обещаю в этот раз не брызгаться.
— Вот как, — протянул Филипп, не скрывая собственной заинтригованности происходящим, и наконец-то перешагнул порог комнаты — двери тихо затворились за его спиной.
Будь он в платье, ему бы понадобилась помощь слуги, но коль уж он в мужской одежде, то мог справиться и сам. Мужчина обогнул ванну, на ходу расстегивая пуговицы своего камзола. Справившись с последней, Месье взял со стола кубок и повертел его в руке. — А кто же подаст мне вино?
— Кого попросите, тот и подаст.
Месье хмыкнул и вернул кубок на место. В комнате было душно. Из-за пара ли или из-за Шевалье? Филипп не мог решить, из-за чего больше. Камзол отправился на пол, чудом не зацепив богато украшенный канделябр. Слетел яркий синий бант и изящная брошь, оставив Месье в белой тонкой рубашке, пропитанной потом, мягких туфлях и кюлотах. Он присел на резной стул и в блаженстве облокотился на его спинку, прикрыв глаза. 
— Снимите мои туфли, — приказ тихий, короткий, не терпящий отлагательств.
Он не знает, какие мысли бьются под этим лбом, когда Шевалье наклоняется, чтобы выполнить приказ. Филипп смотрит сверху вниз с легкой улыбкой на губах. Когда он встает, то так близко оказывается немного выше Шевалье даже без каблуков, что не может не тешить его самолюбие. Там, у самой ванны Филипп прощается с остатками одежды. Поводит плечами, ощущая густой пар животом, и мерит бесстыдным взглядом де Лоррена, опускаясь в теплую воду.
— Вина, — не просит, требует Филипп одними губами. В полумраке комнаты его глаза блестят, как блестят капли пота на гладком лбу Шевалье де Лоррена. И когда последний приближается с кубком к ванне Его Величества, рука Месье посылает в юношу брызги.
Он смеется — он ничего не обещал.